«Пролетарская Атлантида». Воспоминания бывшей части советского заводского пролетариата.
Авраам Шмулевич

Попался мне на глаза старый очерк Дмитрия Галковского — воспоминания о его заводском прошлом. Хороший текст. Это — первый текст Галковского, который показался мне умным и точным. Все, что я пробовал читать раньше у этого популярного автора — какая-то заумно-конспирологическая муть а-ля Фоменко. Данный же текст — очень достоверен и, на самом деле, почти уникален в современной публицистике.

Статья эта была опубликована в ныне покойной газете «Консерватор», электронная версия коей была ликвидирована вскоре после закрытия бумажной коварным бывшим владельцем, однако Сеть сохранила текст, вот линк: «Жизнь по заводскому гудку».
«По своему происхождению я рабочий. Рабочими были мои родители. Рабочим был район, в котором я жил. Трудовой путь я начал в 17 лет рабочим автомобильного завода имени Лихачева» — пишет автор.

Я тоже «начинал свой трудовой путь» слесарем в Мурманске, рабочим на стройке в Ленинграде и уже в диссидентско-сионистские годы в Ленинграде — плотником на ткацкой фабрике, и ещё где-то, недолго столяром — опять в Мурманске, кроме того, будучи студентом, жил в Ленинграде рядом с заводской общагой, и регулярно ходил туда на танцы.

Автор совершенно правильно замечает, что:
«эта жизнь (жизнь советских рабочих — А.Ш) не нашла никакого отражения в нашей культуре. В советское время официальная пропаганда насаждала образ плакатного «сознательного трудящегося» с партийно-картонными мыслями. Иногда под рабочего гримировали английского офицера (бессмертный образ «Гоши» в фильме «Москва слезам не верит»). Иногда за рабочего канал альфонсирующий официант, вроде «Афони» (был такой киношедевр, в советское время очень популярный). Фрондерствующей интеллигенции рабочие были неинтересны. Даже спившийся персонаж Венички Ерофеева был отнюдь не рабочим.
После крушения советской власти о рабочих вообще забыли. В общественном сознании их образ заменили политики, бизнесмены, уголовники, военные, на худой конец, крестьяне, кто угодно, только не рабочие. Наверно, пролетариат сильно всем надоел после государственной семидесятилетней долбёжки. Потом именно этот класс в условиях постсоветской деиндустриализации ужался почти до нуля. Есть ли сейчас рабочие как устойчивая социальная группировка, даже не знаю.
Но они были, и было их много. Половина страны.
Что об этой жизни знает современное поколение? Думаю, ничего. В фильмах и книгах ложь».

Действительно, об образе жизни, привычках, внешнем виде, духовных представлениях некоторых исчезнувших племён индейцев Америки современный российский человек осведомлён куда лучше, чем о жизни российского рабочего класса двадцатилетней давности. В советском киноискусстве относительно достоверные образы заводских рабочих появлялись очень редко, как фон для жизни интеллигенции (четырёхсерийный фильм «Большая перемена» семьдесят второго года и «Влюблён по собственному желанию» восемьдесят третьего — собственно, ничего другого, кроме этих лент, я сейчас припомнить не могу, хотя были, наверное). В постсоветском — этих образов нет вообще. Прямо какая-то «Пролетарская Атлантида» ...
Поэтому попытка восстановить ее, вспомнить, «как все было» — особенно ценна.
Однако мой опыт — не совсем совпадает с описанным Галковским.

Итак, несколько замечаний.

Галковский пишет:
«Группа рабочих стояла у входа в цех, курила. Один из них подошёл и тихо сказал: «Не слушайте, что вам п....ят. Х..во здесь работать. … Непосредственно с производства всё, что могло передвигаться, старалось уползти. И уползало. Оставались те, у кого на спине было написано: «Ушёл бы, да куда».

Никуда рабочие, которых я видел и с которыми общался, частью которых был — «уползти не старались», да и не видели они особой альтернативы своему положению и своей профессии.

К высшему образованию, как правило, заводские рабочие не стремились, да и действительно, «ИТР в глазах рабочих 70-х годов не пользовались никаким престижем. Никто не хотел быть советским «инженером».

В общем, свой социальный и профессиональный статус воспринимался как должное, зарплатой были довольны, у молодого квалифицированного рабочего, в отличие от того же «инженегра», МНСа (младшего научного сотрудника) или молодого врача, зарплаты хватало «на всё», и ещё оставалось, если не пить по чёрному. Но таких, «пьющих по-чёрному», на производствах, где я работал, среди квалифицированных пролетариев, я вообще не припомню. Прогулов по пьянке тоже было мало. После работы могли «отметить», да. Но при этом на следующий день все приходили вовремя и в нормальном состоянии. И это отношение к своему социальному статусу было одним из краеугольных камней устойчивости советской системы. Впрочем, дело может быть в том, что, в отличие от описываемого Галковским ЗИЛа, условия труда в местах, где работал я, были вполне приемлемы.

Галковский пишет, что рабочие в тех местах, где он трудился, «боялись милиции».

Никакого особого страха перед ней, ни в Мурманске, ни в Ленинграде, я не помню. Мне кажется, что студенты и интеллигенция боялись и сталкивались с милицией и вообще с советской карательной системой гораздо чаще. Студента могли исключить, интеллигента — уволить, — а работяге что сделаешь? «С завода ведь не уволят».
«К слову сказать, половая жизнь пролетариата была крайне убога» — вспоминает Галковский.

Не знаю, не знаю. «Убога», то есть, не технична, она была у всех советских людей от школьного возраста и выше. А так — вполне себе трахались, и с большим энтузиазмом. Девушки в рабочих общежитиях, как правило, были «без предрассудков», и воспринималось это нормально. Что касается ПТУ, то там блядство вообще было нормой, так же как всеобщей нормой была потеря девственности лет в пятнадцать у девочек из рабочих семей.

«Я проработал на заводе три года, и в нашем коллективе не было ни одной драки». «Пили, впрочем, тоже умеренно и как-то стыдливо».

Тут наши воспоминания совпадают. Не было, верно, ни одной не припомню. (То, что было «на улице» — не в счёт). И пьяных «на рабочем месте» не было. Хотя если «после работы» и выпивали, выпивали именно что «крепко», как пишет Галковский: очень ёмкое определение.

Галковский закончил свои воспоминания на «еврейском вопросе», затрону его и я. Никакого особо остро стоящего вопроса я не заметил, при том, что вокруг все знали, что я еврей, а в диссидентско-сионистские годы, в Ленинграде, работая плотником на заводе, я уже соблюдал заповеди иудаизма, что, хоть я это особо не рекламировал, «окружающий меня рабочий коллектив» не мог не заметить. Особенно — в бытность мою плотником на ткацкой фабрике.

Рабочий день «на производстве» начинался рано, а зимой в Ленинграде, как известно, утро наступает поздно, при этом утреннюю молитву «шахарит» можно начинать молиться только после рассвета. И вот на определённом этапе календаря оказалось, что молиться дома, до выхода на работу, нет никакой возможности — ещё полная ночь.

При этом вся утренняя молитва (читать ее обязан каждый взрослый еврей) занимает минут сорок минимум.

Поэтому я поступал так: дома надевал молитвенные принадлежности, в которых читается утренняя молитва — талит и тфилин, затем надевал зимнюю куртку — но тфилин на голове при этом невозможно было не заметить (довольно большая чёрная прямоугольная кожаная коробочка с вложенными священными текстами на опоясывающем голову кожаном ремешке, и два спускающихся на грудь от затылка черных же ремешка) — и в таком виде шёл а остановку трамвая.

Садился в него (трамвай был битком набит такими же пролетариями), и начинал молитву. Молился я по сиддуру (молитвеннику), естественно, на иврите, еврейскими буквами, который всё это время держал перед собой открыто.

Когда трамвай подъезжал к остановке на углу Восьмой линии и Большого проспекта В.О. (Васильевского острова), где я должен был я пересаживаться на другой трамвай, как раз подходил к основной молитве утренней службы «Шмоне эсре» («Восемнадцать благословений»), читать которую надо с особым рвением и трепетом, стоя и не шевелясь.

Пока я ждал пересадки — как раз молился «Шмоне эсре» за газетным киоском рядом с магазином «Академкнига», когда она заканчивалась — как раз подъезжал нужный номер, который ехал уже прямо в заводской район.

В этом трамвае, набит он был нами как сельдями в бочке, и почти все эти сельди ехали на мою фабрику, я заканчивал утреннюю службу, снимал талит и тфилин — трамвай в это время как раз подъезжал к родному предприятию — и в толпе «товарищей по классу» я вливался в заводскую проходную.

Вопросов при этом мне никто не задавал.